Внимание догоняет любого гения. Даже если он до самой смерти прячется от внешнего мира и считает зазорным идти на контакт с публикой. Такого рода признание достигло и небольшой круг ленинградских художников-нонконформистов, известных среди искусствоведов как «арефьевский круг», иначе ОНЖ, Орден Нищенствующих (или Непродающихся) Живописцев.
В последнее десятилетие о них сняли несколько передач, написали с десяток книг, их картины с успехом выставлялись в различных галереях, а последний из оставшихся в живых арефьевцев — Валентин Громов — удостоился даже персональной выставки, чего другие «братья», вроде Рихарда Васми, избегали.
Орден Нищенствующих Живописцев, куда входили Александр Арефьев (1931−1978), Рихард Васми (1929−1998), Шолом Шварц (1929−1995), Владимир Шагин (1932−1999) и Валентин Громов (род. в 1930 г.), давно превратился в своеобразную петербургскую легенду. Их картины, отражавшие быт послевоенного Ленинграда и навеянные французскими импрессионистами XIX века, притягивают к себе внимание не только искусствоведов, но и историков искусства – равно как и их образ жизни, оппозиционный по отношению к социуму. Удивительным образом участники «арефьевского круга» остались верны себе и идеалам своей молодости даже тогда, когда официально «всё стало можно» — никто из них не воспользовался долгожданной свободой, не побежал сразу же устраивать себе персональные выставки и набивать себе цену; слава к ним приходила очень медленно. Во многом потому, что изначально никого из них не интересовал успех, свои работы они выставляли исключительно в своём кругу и хорошо знали себе цену.
История этой удивительной компании началась в конце 1940-х годов в Ленинградской Средней Художественной Школе при Академии Художеств, которая теперь носит название «Санкт-Петербургский Государственный Академический Художественный Лицей имени Иогансона». Неожиданно в городе, ещё недавно пережившем войну и страшную блокаду, обнаруживается целая плеяда юных и подающих надежду художников. Среди них есть и будущие – печально известный неославянофил Илья Глазунов – и классики отечественной иллюстрации — Валерий и Александр Трауготы, скульптор Михаил Войцеховский (он-то и «подарит» нашим героям аббревиатуру ОНЖ) и, конечно же, основа Ордена, Александр Арефьев, а также Шолом Шварц, Владимир Шагин и Валентин Громов.
Как и подобает любым творческим личностям, между учениками СХШ сразу возникло негласное соперничество. Честолюбивый Глазунов увидел в Арефьеве соперника и не поскупился в юношеском дневнике на язвительные шпильки в его адрес: «По выражению Гудзенко (вороватого малого, поклонника Сезанна, Матисса и т.д.), весь 11-й класс делает «под Глазуна», за исключением Траугота (сын лосховца); Арефьева и Миронова. Последние шли на реализм, но снюхались с Трауготом и переняли любовь к «цвету», хлещут без рисунка».
Вскоре происходит событие, которое окончательно уводит наших героев с проторенной дороги безликих, но социально успешных последователей «передвижников» (что рамки соцреализма изначально и предполагали в отношении всего советского искусства) в сторону дороги вечно бедных, но оригинальных и честных художников.
Вспоминает Валентин Громов: «У нас был такой переломный момент, на третьем курсе СХШ, тогда в Эрмитаже открыли третий этаж. Импрессионисты. А мы постоянно бывали в Эрмитаже. Мы ходили в библиотеку Академии художеств, брали там альбомы, но знать не знали про импрессионистов, увлекались старыми мастерами. Я брал альбомы Веласкеса, Арех — альбомы Гойи. И вот мы увидели сначала барбизонцев, Коро, а потом импрессионистов — Клода Моне, Ренуара, Дега. Это был перелом… Всё равно как глаза открылись. Вот так надо смотреть, рисовать. Мы и стали так рисовать. Нас и выгнали».
В 1949 году Арефьева вместе с Александром Трауготом и Войцеховским выгоняют из СХШ. В 1951 году из СХШ со стандартной формулировкой «за дурное влияние на учащихся» изгоняются так же Шагин и Громов. Глазунов, по словам Шагина, крикнул ему вслед: «Мы ещё посмотрим, кто из нас станет хорошим художником, а кто плохим!» (и посмотрели – прим. ред.). Ребята не унывали — их, детей, переживших блокаду и насмотревшихся на смерти от холода, голода и бомбёжек, невозможно было запугать порицанием. Да и примеры их кумиров, творивших свои бессмертные картины в нищете, а порой и на грани безумия, ещё больше убеждают в правильности избранного пути — покинув СХШ, они уходят и от мира фальшивого соцреализма, приспособленчества и карьеризма. Беспрецедентный поступок для того времени — ещё был жив Сталин, а вместе с ним и страх оступиться, и ни о каком диссидентском движении и нонконформизме по речи идти не могло (хотя движение СТИЛЯГ тогда уже активно существовало – прим. ред.).
Ещё в 1948 году, за год до изгнания из СХШ, Арефьев знакомится с талантливым поэтом Роальдом Мандельштамом. Мандельштам — пожалуй, самая трагическая фигура в этом кругу. С детства его преследовала астма, а затем и туберкулёз, который впоследствии поразил и кости. Это обстоятельство не только сократило годы его жизни, но и лишило его того, что можно назвать «полноценной социальной жизнью». Роальд Мандельштам умер в 1961 году в возрасте двадцати восьми лет в полной отчаянной нищете, ослабленный болезнями и морфием, который он был вынужден принимать, чтобы забыться, и отгороженный от мира – болезнь сильно повлияла на его облик (фотографии Роальда последних лет производят жуткое впечатление).
Стоит заметить, что Роальд Мандельштам совпал с художниками из будущего «арефьевского круга» в своём мироощущении — он воспевал в стихах то, что они любили рисовать — красоту Петербурга-Ленинграда и, одновременно, его непарадную жизнь.
Вечерами в застывших улицах
От наскучивших мыслей вдали,
Я люблю, как навстречу щурятся
Близорукие фонари.
По деревьям садов заснеженных,
По сугробам сырых дворов
Бродят тени, такие нежные,
Так похожие на воров.
Я уйду в переулки синие,
Чтобы ветер приник к виску,
В синий вечер, на крыши синие,
Я заброшу свою тоску.
Если умерло все бескрайнее
На обломках забытых слов,
Право, лучше звонки трамвайные
Измельчавших колоколов.
К слову, именно квартира Мандельштама стала первым пристанищем Арефьева и его друзей, именно здесь окончательно оформился «арефьевский круг», узкая компания единомышленников. Куда, помимо самого Арефьева, Шагина и Громова, попадали Рихард Васми и Шолом Шварц (при этом первый к СХШ не имел никакого отношения, а второй сумел окончить СХШ, хотя в академию его так и не приняли).
Отказавшись добровольно от карьеры профессиональных художников, арефьевцы работали где придётся и кем придётся. Тот же Шолом Шварц успел за свою жизнь поработать маляром, типографом, кровельщиком, радиомонтёром, экспедитором; в активе Владимира Шагина профессии электромонтажника, грузчика, раскройщика полиэтилена, гитариста и контрабасиста в оркестре народных инструментов. Более-менее стабильная жизнь сложилась у Громова — декоратор в театре и корректор по печати.
Впрочем, не гнушались художники и криминальными заработками: Арефьев получает первый тюремный срок в 1956 году за подделку медицинских рецептов. Да и вообще, их отношения с УК были непросты — помимо срока за «химию» у Арефьева был и небольшой срок за хулиганство (угрожал соседу топором во время ссоры). Шагин в 1960-е лежал в психбольнице на принудительном лечении («в 1960-х годах психиатрия стала одним из главных инструментов репрессий в СССР» — гласит Википедия, прим. ред.). Пьянство и наркомания (особенно морфинизм) были обычным делом среди арефьевцев.
Но, несмотря ни на что, они рисовали. Рисовали Ленинград, каким они его видели. Повседневную жизнь города со всеми светлыми и тёмными, даже чернушными сторонами (одна из картин Арефьева, например, называется весьма характерно — «Я бегу за пивом»). И каждый видел Ленинград по-разному. У Арефьева город ярок, вычурен, и жизнь в нём била ключом. Васми исследует холодную красоту Ленинграда, в его видении он строг и мрачен. Ленинград Владимира Шагина — своеобразная золотая середина между Арефьевым и Васми, его картины отдают большей теплотой и человечностью, нежели работы Васми, но он не гонится за яркими красками, как Арефьев. Выделяются своей манерой Шолом Шварц и Валентин Громов — первый тяготеет к авангарду и абстракционизму, а второй к гедонизму – женщины и отдыхающие у Громова оказываются неотъемлемой частью его картин. Этот подход не менялся у художников арефьевского круга на протяжении всего их творческого пути; даже в 90-е, вопреки моде, они сохраняют свою во многом архаичную манеру рисования. Но их принципы со временем всё-таки изменились.
Некогда участники арефьевского круга поклялись не только не выставляться, но и не продавать свои картины никому – считая это позором. По легенде примыкавшего к ним художника Родиона Гудзенко, они исключили его из своего круга за то, что тот продал свою работу иностранцам. Но, в конце концов, желание любого художника быть услышанным берет над ними верх, и когда к 1960-м годам в Ленинграде формируется свой так называемый художественный андерграунд, арефьевцы постепенно начинают переходить к продажам (причём покупатели — иностранцы) и нерегулярным участием в выставках.
Первым начал выставляться сам Арефьев, ещё в конце 1950-х проведя две персональные выставки на квартирах друзей — художников Вахтанга Кекелидзе и Кирилла Лильбока. Затем, в 1970 году, Арефьев участвует в коллективной квартирной выставке у Овчинникова. Наибольшим же его успехом становится участие в знаменитой выставке художников-нонконформистов в ДК имени Газа в 1974 году. В 1977 году он, подобно многим интеллигентам, не умеющим принять советскую идеологию, уезжает на Запад; но прожить там ему довелось недолго. Отечественный алкоголизм не отпускает Арефьева – ровно через год после отъезда из СССР он погибает от отравления некачественным спиртом в Париже.
Оставшиеся с 1960-х годов художники участвуют в квартирных выставках, время от времени начинают выставляться и на полуофициальных выставках нонконформистов. В то же время они не стремятся к успеху — для них по-прежнему само творчество было важнее славы, а выставка была просто праздником, отдыхом от будней, а вовсе не ярмаркой тщеславия. Шолом Шварц так до конца своих дней и не выставит ни одной картины — изначальная верность идеалам Ордена Нищенствующих Живописцев была в нём сильнее желания быть услышанным.
Куда интереснее сложились дела у Владимира Шагина. Его сын Дмитрий фактически продолжил дело отца. В 1984, став одним из создателей легендарных «Митьков», он позаимствовал от отца и его друзей из арефьевского круга довольно многое: эстетику тельняшек, вредные привычки (от которых он, к счастью, со временем избавился) и даже тему простых людей, в которую добавил большую дозу китча и клюквы. Благодаря этому в постсоветское время «Митьки» быстро превращаются в успешный коммерческий бренд. Для «арефьевцев» подобное было немыслимым, но Шагин-старший даже погрелся в лучах славы сына.
Наступили 90-е. Художники из бывшего арефьевского круга, которые по-прежнему сознательно оставались в тени, начали уходить из жизни один за другим. В 1995 году умер самый закрытый из арефьевцев — Шолом Шварц, следом — Рихард Васми (1998), а затем и Владимир Шагин (1999). Васми был «подхоронен» к Роальду Мандельштаму — в его могилу на Красненьком кладбище в Петербурге, следом там был перезахоронен и крёстный отец Ордена Нищенствующих Живописцев Александр Арефьев. Участники круга даже после смерти остались верны себе и друг другу.
Как это обычно случается, именно смерть большинства арефьевцев окончательно открыла им дорогу в вечность. О них стали появляться книги, были сняты передачи, в 2011 году дошло дело до выставки «Беспутные праведники» в «Новом Музее Современного Искусства». Даже Валентин Громов, последний живой участник «арефьевского круга», теперь выставляется в галереях современного искусства и даже даёт интервью СМИ.
Пример «арефьевского Круга», Ордена Нищенствующих Живописцев, иллюстрирует вечный закон мироустройства — несмотря на то, что художники порвали с любыми социальными компромиссами, капиталистическое общество всё-таки смогло «употребить» их творчество.
