Лучшее, что было в моем детстве — прогулки с отцом по Барзасской тайге. Если из наших общих воспоминаний сделать одну историю, то начало ее будет примерно одинаковым, но закончится она по-разному.

Первое — это их ссоры. Папа и мама ругаются на кухне. Мне всего три года, я сижу в комнате. Сначала просто страшно, я жду. Они говорят тихо, и до меня доносятся лишь обрывки маминых слов и гул папиного голоса. Говорят все громче, и растет мой страх. Скоро мама закричит. Это будет командой для моих слез, тихого плача. Если я слышу, что они борются, кряхтят, мама пытается ударить отца, то включаю сигнализацию, чтобы спасти его. Мой визг помогает, для них это сигнал — хватит. Ссора затихает. 

Мама остается на кухне, ждет, пока папа уйдет из дома. Он заходит ко мне в комнату. Берет меня, заплаканного, на руки. Он одевает меня в кофточку, накидывает мне курточку, обувает меня. Сам я еще не отошел, не оправился, не могу собираться. Мы выходим из квартиры, я слышу на кухне всхлип мамы.

Мы проходим наш двор, мои слезы высыхают, переходим центральную дорогу, Дом культуры, тут я уже устаю идти пешком. Папа берет меня на руки. Я расслабляюсь. Отдохнув, начинаю задавать вопросы:

— А мы сегодня дойдем до реки?

Он закидывает меня к себе на шею:

— Нет, сегодня просто прогуляемся по лесу.

Сразу же за Домом культуры высоковольтная линия. Мы проходим под проводами и оказываемся на тропинке, ведущей в настоящий лес. Я спрашиваю, встретим ли мы бурундука или белку. Папа отвечает, что сам не знает. Все зависит от них, а не от нашего желания их встретить. Везение. Я сам знаю, что такое невозможно предсказать, но мне хочется задавать ему вопросы, и я задаю самые нелепые.

— А какая глубина в Барзасе? Шесть метров?

— Думаю, метра два.

— Так мелко, — радуюсь я. — Это значит, ты сможешь достать там до дна?

— Смогу, — отвечает папа. 

Мы входим в лес. Когда папа устает, он спускает меня на землю. Мы идем, держась за руки. С одной стороны от нас — пустая дорога, с другой — настоящий русский лес, который живет, дышит, звучит голосами разных животных. Папа находит пару ягод малины и отдает их мне.

— Какую можно есть? — спрашиваю я. — Малину? А еще?

— Костянику, — отвечает папа.

— А какую нельзя есть?

— Волчью нельзя.

— Заболит животик?

— Да. Сильно заболит, не стоит ее есть.

— Пусть волки едят. Здесь живут волки?

Солнце краснеет и спускается за деревья. В сумерки мы устаем гулять. Это значит, нужно поворачивать обратно. Всю дорогу домой я уже проведу у папы на руках или на шее. Я уже не способен генерировать свои детские вопросы, поэтому он читает мне стихи. Он знает наизусть Хармса, Успенского, что-то из детского Маяковского. Но для меня пока не существует этих авторов. Для меня есть только голос отца, и папа сам создает эти истории на фоне леса. Я не сомневаюсь, что он придумывает их в настоящий момент. 

Чаще всего он читает мне «Великана с голубыми глазами» Назыма Хикмета. Это первое стихотворение, которое я выучу в детстве, которое отчасти запрограммирует мою жизнь. Не знаю, как там решит редактор, но я хочу привести его сейчас целиком (вдруг у читателя, как у меня сейчас, нет доступа в интернет):

Был великан с голубыми глазами,
он любил маленькую женщину.
А ей все время в мечтах являлся
маленький дом,
где растет под окном
цветущая жимолость.

 

Великан любил, как любят великаны,
он к большой работе
тянулся руками
и построить не мог
ей теремок —
маленький дом,
где растет под окном
цветущая жимолость.

 

Был великан с голубыми глазами,
он любил женщину маленького роста.
А она устала идти с ним рядом
дорогой великанов,
ей захотелось
отдохнуть в уютном домике с садом.

 

— Прощай! — сказала она голубым глазам.
И ее увел состоятельный карлик
в маленький дом,
где растет под окном
цветущая жимолость.

 

И великан понимает теперь,
что любовь великана
не упрятать в маленький дом,
где растет под окном
цветущая жимолость.

В папиной версии этого воспоминания я говорю:

— Это ты — великан с голубыми глазами. 

— Куда уж мне, — отвечает он и уже представляет, как будет пересказывать эту историю маме за ужином, когда мы все сядем за стол, и сестра с нами, попробуем делать вид, что не было никакой ссоры. Папа даже заготавливает такой застольный комментарий: «Когда я говорю, что во мне сто семьдесят, — преувеличиваю, да и глаза — серые».

А я помню другое. Я помню, что обиделся на это стихотворение. От голода у меня начинает болеть живот. Но я говорю не про живот, а только про стихотворение. Я не знаю, как это передать сейчас с помощью прямой речи. Ведь я описываю случай спустя 28 лет. Какие слова я тогда подобрал? Но точно помню смысл. Я говорю ему, что не хочу, чтобы мама уходила к карлику. Не хочу, чтобы великан оставался одиноким. Всей своей жизнью я докажу, что такого не будет. Мне сейчас не нравится это стихотворение до боли в животе. 

Но папа снимает меня с шеи, как-то очень удобно берет на руки, животом вниз, и одна ладошка намагничивается, оказывается на моем животе, прямо на самом больном месте. Тепло папиной ладони успокаивает живот. 

— Стихотворение не об этом, — говорит он. 

— О чем? — спрашиваю я.

Он недолго думает. Мы уже выходим из лесу. Его ладонь все еще на моем животе. И он говорит:

— О том, что надо вовремя ложиться и вовремя вставать. А если заболел живот, тихонько пукнуть.

На секунду я обижаюсь, а когда обида проходит, мне становится так хорошо, как будто это самые добрые слова, что я слышал в жизни.
 

04.12.2016