Наверняка, многие наслышаны о псевдоказни Федора Михайловича Достоевского, несостоявшегося расстрела великого русского писателя, но далеко не все знают причины и подробности данной инсценировки.
Все началось с того, что юный Достоевский, после того как написал свой первый роман «Бедные люди», стал узнаваемым в литераторском обществе (даже получил прозвище «новый Гоголь») и завоевал признание самого Белинского, знаменитого критика 19 века, под влиянием которого загорается в молодой, еще социально не сформировавшейся, личности писателя идея социализма.
Достоевский, уже в возрасте, писал об этом так: «Мы заражены были идеями тогдашнего теоретического социализма… Все эти тогдашние новые идеи нам в Петербурге… казались в высшей степени святыми и нравственными и, главное, общечеловеческими, будущим законом всего без исключения человечества. Мы еще задолго до Парижской революции 48-го года были охвачены обаятельным влиянием этих идей. Я уже в 46-м году был посвящен во всю святость будущего коммунистического общества еще Белинским… в то горячее время, среди захватывающих душу учений и потрясающих тогдашних европейских событий…»
И все же, несмотря на приятельские отношения, пути их вскоре разошлись, так как Белинский был убежденным атеистом, что являлось причиной разногласий между ними. Именно Белинский проронил семя сомнения по отношению к религии в сознание Федора Михайловича, но искоренить потребность в вере ему так и не удалось.
В 1847 году Достоевский начинает посещать «пятницы» Петрашевского, где участники кружка толковали о музыке, литературе, коммунизме – словом, о многом, что волновало молодых людей широких взглядов, скучающих в кругу служебных практических интересов, жаждущих интеллектуального общения. Они вели дискуссии о безобразии крепостного права, о продажности чиновничества, со страстным интересом читали и комментировали теории Кабе, Фурье и Прудона.
Сам Петрашевский был убежденным фурьеристом, то есть последователем учения французского философа, социального утописта Шарля Фурье. Его система гармонического общества предусматривала устроение человеческого общежития – фаланстера на разумных началах, на принципах общественной собственности и общего труда, свободы чувств, освобождения от паразитизма государственного чиновничества, семейных обязанностей, религиозных предрассудков, ростовщичества и власти денег.
Единства мнений ни по одному из вопросов в сообществе не было, спорили все. Достоевский, например, оспаривал убеждения Петрашевского в вопросе о великом назначении России. Так же его волновала проблема свободы печатного слова; сойдясь с Дуровым, Спешневым и Момбелли, у них возникла общая идея создания собственной типографии, но осуществить в то время задуманное так и не удалось.
С конца февраля 1848 года по Петербургу ходили вести о баррикадах в Париже, о бегстве короля Луи-Филиппа, о сожжении королевского трона. Франция провозглашена республикой. Осталось только воплотить в жизнь лозунг «Свобода, равенство, братство». Революция перекинулась в германские земли, охватила Австрийскую империю. Установившая республиканскую власть Венеция и Неаполитанское королевство, Пьемонт и Флоренция подняли восстание против австрийских завоевателей.
Европейские события обострили до крайности чувствительность молодых людей к мерзостям российской повседневности. Снисходительность к ним и собственная бездеятельность воспринималась теперь слишком болезненно. Провозглашение во Франции республики будоражило воображение Достоевского, но отнюдь не давало лично ему ответа на вопрос о целях борьбы, во имя которой он был готов на любое самопожертвование.
Многие из участников «пятниц», особенно офицеры, видели в себе прямых последователей дела декабристов, патриотизм которых был прямо связан с идеей необходимости освобождения крестьян, совсем недавно прославивших Россию, отстоявших ее честь и свободу. Одни во время участившихся теперь встреч предлагали начать немедленную борьбу за гласное судопроизводство, другие, полагали, что начало всех начал – в свободе печатного слова. Но вот и 48-й год прошел, закончился тихо, почти незаметно, хотя и начинался бурными обещаниями европейских событий.
В марте 1849 года удалось наконец заполучить копию письма Белинского к Гоголю – его сумел переписать в Москве и переправить в Петербург Плещеев. Достоевский много слышал об этом письме, написанном во время пребывания критика за границей. Копию письма с нетерпением ждали в кружке, и Достоевский пообещал прочитать его в одну из ближайших «пятниц»; 15 апреля исполнил обещание. Письмо произвело всеобщий восторг.
Отрывок из письма Белинского:
«… Я думаю, это оттого, что вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге. И это не потому, чтоб Вы не были мыслящим человеком, а потому, что Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далека, а ведь известно, что ничего нет легче, как из далека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть; потому, что Вы в этом прекрасном далеке, живете совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя, или в однообразии кружка, одинаково с Вами настроенного и бессильного противиться Вашему на него влиянию. Поэтому Вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр – не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей. Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого выполнения хотя бы тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами и сколько последние ежегодно режут первых), — что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением однохвостного кнута треххвостую плетью. Вот вопросы, которыми тревожна занята Россия в ее апатическом полусне! И в это-то время великий писатель, который своими дивно-художественными, глубоко-истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давши ей возможность взглянуть на себя самое как будто в зеркале, — является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами!..»
В последнее время Достоевского раздражал Петрашевский своим глумлением над верой, ведь даже Белинскому он этого не прощал. Он давно уже планировал отделиться от кружка и образовать свое тайное общество. Но не тут-то было.
Рано утром, в 4 часа 23 апреля 1849 года к Ф.М. Достоевскому по личному приказу царя Николая 1 пришли жандармы, арестовали и заключили его в Петропавловскую крепость. Вместе с ним были арестованы еще несколько десятков петрашевцев.
6 мая состоялся первый допрос Достоевского. Одним из главных пунктов обвинения стало чтение этого «преступного» письма, поскольку о планах создания тайной типографии следствие не узнало. Его обвинили в преступном вольнодумстве, приведшем к противозаконным поползновениям, предосудительным в отношении государя и отечества. На все это Достоевский заявил: «Я вольнодумец в том же смысле, в котором может быть назван вольнодумцем и каждый человек, который в глубине сердца своего чувствует себя вправе быть гражданином, чувствует себя вправе желать добра своему отечеству, потому что находит в сердце своем и любовь к отечеству и сознание, что никогда ничем не повредит ему»
Девять месяцев велось следствие по делу петрашевцев. Военный суд нашел, что «пагубные учения, породившие смуты и мятежи во всей Западной Европе и угрожающие ниспровержением всякого порядка и благосостояния народов, отозвались в некоторой степени и в нашем отечестве. Горсть людей совершенно ничтожных, большей частью молодых и безнравственных, мечтало о возможности попрать священнейшие права религии, закона и собственности». Все подсудимые были приговорены к смертной казни – расстрелу. Но принимая во внимание разные смягчающие обстоятельства, в том числе раскаяние всех подсудимых, суд счел возможным ходатайствовать об уменьшении им наказания. Лично Николай 1 добавил: «Объявить о помиловании лишь в ту минуту, когда все будет готово к исполнению казни». Наказания действительно были смягчены: Петрашевскому назначена каторга без срока, а Достоевскому – каторга на 4 года с отдачей потом в рядовые.
Инсценировка смертной казни состоялась 22 декабря 1849 года. В последний момент осужденным объявили о помиловании. Один из приговоренных к казни, Григорьев, сошел с ума.
Отрывок из романа «Идиот»:
«… — Знаете ли что? — горячо подхватил князь. — Вот вы это заметили, и это все точно так же замечают, как вы, и машина для того выдумана, гильотина. А мне тогда же пришла в голову одна мысль: а что, если это даже и хуже? Вам это смешно, вам это дико кажется, а при некотором воображении даже и такая мысль в голову вскочит. Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания и раны, мука телесная, и, стало быть, всё это от душевного страдания отвлекает, так что одними только ранами и мучаешься, вплоть пока умрешь. А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот что вот знаешь наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты, потом теперь, вот сейчас — душа из тела вылетит, и что человеком уж больше не будешь, и что это уж наверно; главное то, что наверно. Вот как голову кладешь под самый нож и слышишь, как он склизнет над головой, вот эти-то четверть секунды всего и страшнее. Знаете ли, что это не моя фантазия, а что так многие говорили? Я до того этому верю, что прямо вам скажу мое мнение. Убивать за убийство несоразмерно большее наказание, чем самое преступление. Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу, или как-нибудь, непременно еще надеется, что спасется, до самого последнего мгновения. Примеры бывали, что уж горло перерезано, а он еще надеется, или бежит, или просит. А тут всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете. Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, он еще всё будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно, и он с ума сойдет или заплачет. Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия? Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное? Может быть, и есть такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: «Ступай, тебя прощают». Вот этакой человек, может быть, мог бы рассказать. Об этой муке и об этом ужасе и Христос говорил. Нет, с человеком так нельзя поступать!»